Анастасия Баталова - Девичье сердце [СИ]

Старый поэт всё, что нажил, сложил на стул –
несколько книг в дешёвеньком переплёте.
С виду, казалось, крепок ещё. Сутул.
Смерть от инфаркта, однако, была в полёте.

Чёрные крылья над Городом распластав,
тенью накрыв дома, купола и шпили,
парила. И крепко помнила свой устав.
Она не потерпит, чтоб гнали и торопили.

Незваная прилетела. Стучит в окно
тоненьким клювом озябшей зимой синицы.
Старый поэт вздыхает, встаёт. Темно.
Книги лежат, монолитно сомкнув страницы.

Как он любил, как буйно цвела душа –
Каплями яркими в них навсегда застыло.
Старый поэт идёт, тяжело дыша,
окно открывает. Веет метелью стыло.

Он не боится смерти. В сырую мглу
он заглянул, распахнутый, в одиночку.
Только сказал: "Погоди чуть, постой в углу…
Позволь мне в последний раз переправить строчку…"

Утопила принцесса своё ожерелье. Утрата
большая. Дворцовые окна глядели с тоскою.
И король попросил одного молодого пирата
вернуть жемчуга, опустившись на дно морское.

Тот достал ожерелье.

Промолвил король:

— Плыви… дальше с Богом, сынок,
или, хочешь, проси награду.

И ответил пират, улыбаясь:

— Кроме любви
мне на земле, король, ничего не надо.
Я сокровища видел. Я камешка не возьму.
Всем, кто жаден до мёда, однажды становится кисло.
И одна лишь любовь смысл придаёт всему.
И она же порой, любовь, всё лишает смысла.

Жили две, что любили его. И одна была
просто женщина, а вторая была — певица.
Та, что просто, упруга телом, лицом бела;
а другая взмывала с музыкой ввысь как птица

в небо ясное взмывает, и полный зал
замирал на высоком парении долгой ноты
вылетающей прямо из сердца. Он ей сказал:
"Для меня высоки непомерно твои полёты."

И пришёл на концерт однажды он с той, другой:
взявшись за руки крепко, двое стоят под сценой.
И воркует, прижавшись, женщина: "Дорогой,
я хочу для тебя быть единственной и бесценной."

Он её обнимает: "Любимая, так и есть,
ноты не поцелуи, они ничего не значат…"
Ну а та, что на сцене, поёт — будто божья весть –
все пронзительный, выше, чище — поёт и плачет…

Эта женщина смотрит на лица и видит полотна.
Золотая рука обуздала и уголь, и кисть.
Отдыхая, задумчиво курит. Прикрыты неплотно
Драгоценные ракушки век. Говорит "повернись"
молодому натурщику. Смотрит секунду другую
и изящную линию смело бросает на лист.
Это — мастер. Она говорит: "Может, я и торгую
красотой, но колодезь искусства останется чист.
Я не буду писать потому, что меня попросили.
Я должна пережить вдохновенья волшебный момент.
Я рисую любовью. В ее сокрушительной силе
весь секрет мастерства, а рука — это лишь инструмент."
Молодому натурщику вспомнится: камень столь древний,
что он будто расписан узорами трещин и пор;
мальчугану, живущему в бедной рыбацкой деревне,
улыбнулась однажды туристка, пришедшая с гор;
зачарованный лес, что как пена лежит у подножий…
Этот взгляд сквозь него — он натурщику тоже знаком.
Это опыт. Не дрогнет уж ни над холстом, ни над кожей
золотая рука, прикасаясь небрежным мазком.
Ей к лицу в смоляных волосах эта ранняя проседь,
и глаза полыхают неистовым чёрным огнём.
Он, конечно, влюблён. Но он гордый. И он не попросит,
чтоб она рисовала шедевры губами… На нём.

Сначала Алиса читала стихи во дворе
девчонкам, держащим под мышками встрёпанных кукол.
Котёнок сидел на заборе и тонко мяукал.
Соседка бельё на балкон выносила в ведре.

Алиса росла. И стихи становились большими,
как клёны, что классом сажали в пришкольном саду.
Алиса читала подругам стихи на ходу,
средь тех самых клёнов, неспешно гуляя меж ими.

Алиса ещё подросла, и настал выпускной.
Она прочитала стихи в школьном актовом зале,
сбиваясь, краснея. Тогда ей впервые сказали:
"Алиса — поэт!" — той семнадцатой поздней весной.

Стихи всё росли, становясь ещё более ценны,
и, в первый момент ощутив пустоту в животе
как при падении, взгляды в немой темноте
концертного зала, Алиса читала со сцены.

Алиса не верит себе: для чего я стою
здесь будто пророк? Ведь я знаю, стихи мои плОхи,
незрЕлы и несовершенны, а смысла в них — крохи –
попытка лишь мудрость вложить, да и то не свою…

Сбиваются дни будто птицы-кочевники в стаю.
Алиса читает — стихи её любит народ –
и всё повторяет: я стану большая вот-вот,
ещё чуть-чуть вырасту, Отче, и вам почитаю.

У неё всё супер — любая бы так хотела –
в гармонии пребывают и ум, и тело:
ухоженное лицо, наращенные ресницы,
деловая притом: ей пишут из заграницы,
предлагают проекты, выгодные условия…
О ней говорят без зависти и злословия
за спиной, она умеет создать уют
в коллективе…
— Умница!
Все это признают.

И в любых делах сопутствует ей удача,
осаждают мужчины, один другого богаче…
Живёт как в кино! Без преувеличения.
Рестораны, поездки, новые приключения…

Успевает она и в церковь зайти в субботу,
свечку воткнуть за друзей, за коллег с работы,
на всех хватает времени и внимания –
хоть когда звони — поддержка да понимание…

У неё нет проблем. И даже в порядке вес –
сколько об этом девчонками слёз пролИто! –
она занимается спортом, качает пресс,
у неё никогда не было целлюлита…
Тренер по йоге советует ей не сутулиться.
Жизнь прекрасна. Так было, так будет впредь…

Но видит если, как он идёт по улице,
обнимая другую,
ей хочется — умереть.

ты увидишь его — тут же резко подкосит колени,
в позвоночник ударит как молния нервный озноб.
как же ты влюблена! ты готова просить позволенья
у соперниц — его целовать как покойника в лоб.

ты не ешь и не спишь и стихами исходишь как рвотой –
коль уж кинет он взгляд на тебя — будто нищему медь,
и, читая твой блог, замечает завистливо кто-то:
"Это ж надо! Я б многое отдал, чтоб так же уметь!"

он твой смысл, твой предел, и стихами он кормит с ладони
точно белку тебя, самовластно, с небрежной ленцой.
он стихов не читает. его лишь маленечко тронет
как при нём ты, смутившись, прикроешь ладонью лицо.

ты стоишь в уголке, оглушенная собственным пульсом
он сегодня так щедр! он тебе помахал: "Подойди…"
ты немного пьяна, и вот-вот совершишь богохульство -

станешь крест целовать на его обнажённой груди.

У неё есть две разных жизни: в Москве и в Ницце.
И её самолёты носят — стальные птицы –
регулярно туда-сюда. 
Деловой визит.

Ищет случай судьба,
как вода — щель, как шарик — лузу.
Он плеснул на фуршете шампанское ей на блузу,
извинялся цветами, так совестно было французу
с наземными глазами –
не хочешь ведь, а сразит…

И любовь расцвела ослепительным фейерверком.
Пусть он молод, не слишком крут (по её то меркам!),
он ей золото дарит, служа незаметным клерком,
обнимает у трапа:

— Мог бы, с тобой летал.

Тут и там хорошо ей.
И совесть её не гложет.
В одиночестве разве только вздохнет, быть может.
Отчего же не брать у жизни всё, что предложит,
если есть красота, возможности, капитал?

Прилетая в Москву, порхает на шею к мужу,
улыбается, зубы сверкающие наружу,
кокетливо ёжась, жалуется на стужу,
вся свободная, вся простая, сейчас и здесь.

Муж везёт её чемоданы. Готовит ужин.
Он надёжен, нежен и, безусловно, нужен.
Он торжественно выбрит, костюм у него утюжен.

— Ну садись скорее, любимая, будем есть…

А неделю спустя она улетает в Ниццу,
дней на пять опять –
вся жизнь её на лету –
спокойная.
Муж не забудет кормить куницу,
обновлять в интернет-журнале её страницу,
поливать по утрам проращенную пшеницу,
а любовник, конечно, встретит в аэропорту.